– Это так, – искренне отвечаю я, когда он замолкает, моя ладонь касается его щеки, гладко выбритой и нежной на ощупь. Столько лет я мечтала услышать от него эти слова, которые ранили и жалили мое сердце даже сейчас. – Но я буду дурой, если позволю себе укрепить эту связь, Марк. Я люблю своего мужа. По-настоящему люблю, и я никогда не сделаю ничего из того, что может причинить ему боль.

– То есть ты не позволишь мне писать и звонить? – Он поднимается на ноги, и теперь возвышается надо мной. Мой первый… любимый, вынувший из меня душу, предавший, разбивший сердце. Почему я не могу злиться на него? Почему не могу сказать нет?

– Если это все, что ты хочешь… – пробормотала я. Тень триумфальной улыбки мелькнула в зеленых глазах Марка.

– Я хочу много больше, но этого будет достаточно, – нахально заявляет он. – Не злись, пожалуйста… – заранее извиняется Марк и, наклоняясь, снова целует меня в губы. И прежде чем я успеваю возмутиться, отрывается, нежно пробежав пальцами по моим губам большим пальцем.

– Это еще не конец, Джульетта. Ты и сама это понимаешь, – шепчет он, делая шаг назад, он пятится к двери, глядя мне в глаза. – До встречи, Джульетта.

– Ты такой …, – возмущенно начинаю я.

– Классный? Я тоже люблю тебя, малышка, – и он уходит, хлопнув дверью.

Закрывая глаза, в изнеможении откидываюсь на подушки. Моя собственная реакция не поддается объяснению. Я должна злиться, но я улыбаюсь. Как последняя дура.

Марк

Я стремительно иду по коридору, мучительно пытаясь вспомнить, где выход из этой чертовой больницы. Мою спину обжигает взгляд адвоката, которому вряд ли пришлось по вкусу то, как я вылетел из палаты Маши и, не бросив ему даже вежливого «пока», умчался прочь. Мне плевать, если честно. Этот Солнцев может думать обо мне все, что угодно. Правды все равно не узнает…. Правды даже я не знаю.

Оказавшись на улице, я вдыхаю относительно свежий воздух, пытаясь привести в порядок мысли. В голове полный сумбур. Меня словно катком переехало. Сам от себя подобного не ожидал.

Что я делал? Что говорил? О чем думал? Маша решит, что я полный придурок. И будет права.

О, черт. Мне стыдно, и в тоже время все мои клетки перенасыщены адреналином, от которого меня потрясывает. Пальцы, сжимающие сигарету, мелко дрожат. Сердце бьется в груди болезненно и гулко. Я вдыхаю никотин, чувствуя, как он обжигает легкие, наполняя их ядом, но не чувствую облегчения.

Зачем я приехал? Что ожидал найти? Слишком много эмоций для одних суток. Одна боль наслоилась на другую. Я неадекватен, не могу собраться, разложить мысли по полочкам, придав им порядок и цельность.

Одно я понимаю ясно и отчаянно, осознавая тщетность надежды… Я вернулся домой, чтобы столкнуться лицом к лицу не с одной потерей. Дважды… Я дважды опоздал.

И мне некого обвинить в этом, кроме себя самого.

Закрывая глаза, я вспоминаю тепло нежной кожи под моими пальцами, трепет губ, таких сладких, родных до боли, до сумасшедшей потребности держать ее, держать вечно в своих руках…. Что я натворил?

Как слепой, я бреду по улице, нуждаясь в одинокой длительной прогулке. Не могу я приехать домой в таком состоянии? Куда ни посмотрю, в глазах стоит только ее образ. Печальная, нежная, растерянная, бледная, маленькая, болезненно-хрупкая, словно потерявшаяся под больничными одеялами. Она как будто не выросла и ей по-прежнему шестнадцать. Жена, мать, я не могу… не представляю ее в этой роли, несмотря на то, что видел, кого она теперь любит. А Маша любит его – в этом нет сомнения. Я слишком хорошо помню, как горят ее глаза, когда она влюблена.

Когда нам девятнадцать мы не думаем, что девочка, которую мы целуем сегодня, возможно, единственная из всего мира, способна дотянуться до сердца, согреть его и забрать – незаметно, неумолимо. Мы уходим, глядя за горизонт, не оглядываясь, не сомневаясь, уверенные, что там, в будущем, нас ждут новые победы и свершения, красивые женщины и успех. Но только эта девочка из вчера, из крошечного убогого города, не перестает жить в нашем сердце, и не имеет никакого значения, сколько пройдет лет, ничего не изменится.

Она будет там. Но уже не моя.

И я не могу ничего сделать, изменить или исправить. Слишком поздно. В ее глазах отражение другого мужчины, у нее семья, а я по-прежнему неудачник, который ищет свою свободу, свое место в мире.

У нас есть все, чтобы быть счастливыми, но мы несчастны. Чего-то нет.

Рэй Брэдбери

Полтора года спустя. Лос-Анджелес.

Марк

Я попытался.

После событий, перевернувших мою жизнь, я неожиданно понял, что нуждаюсь в переменах, в обществе, в людях, которые меня любят. Не скажу, что мне было просто менять свое мировоззрение, потому что в глубине души я все равно оставался одиночкой и эгоистом. Но я работал над собой. Поддерживала меня во всем и помогала мама. Она прилетала ко мне дважды. И последний раз привозила с собой мальчишек-близнецов Васю с Женей. Сумасшедшие выдались деньки. Мальчишкам по четырнадцать лет, самый взбалмошный возраст. Но мне понравилось, было весело. Они превратили дом в руины, но я не жаловался. Напротив, даже гордился, когда привел их с собой на съёмочную площадку, где мальчишки произвели фурор. По ним плачет цирковое училище. Я узнавал в них себя в детстве.

Следующим шагом стало знакомство мамы и Джоша Каперски, с которым мы стали общаться, куда больше, чем с Джимми Броуди, Робертом Мейном и прочими экс приятелями и собутыльниками. Я стал частым гостем у него дома. Познакомился с его женой и детьми. И Джош, в свою очередь, захаживал ко мне. Мы все чаще обсуждали вероятность того, что я однажды встану во главе голливудской школы каскадеров, и, хотя я был не готов взять на себя такую ответственность, Джош уверял, что справлюсь, потому что у меня есть дар к этому специфическому ремеслу. Я практически бросил пить, завязал с сигаретами. Здоровое питание, утренние пробежки. Никаких легкомысленных романов. Честно пытался встречаться с девушками, а не просто использовать их для секса, но не складывалось. Я сам себя не узнавал. И мне нравилось то, что я вижу в отражении по утрам. О причинах своего внезапного озарения я не задумывался.

Мама неоднократно пыталась заманить меня в гости в Россию, но я пока не был готов, да и график не позволял. После длительного перерыва, приходилось много тренироваться и работать. Мейн не оставлял попыток соблазнить меня на съемки в фильме, редактируя сценарий и высылая мне его с завидной регулярностью. Последняя версия понравилась даже Джошу. Он меня не отговаривал, но и поддерживать в данном вопросе не собирался. Я никогда не хотел славы, но в то же время, мне хотелось побыть ненадолго в шкуре Броуди, а не на заднем плане. Я мог бы сам сделать все трюки, не прячась за гримом и костюмами, прикрывающими мои татуировки.

Не скажу, что я совершенно изменился и начал избегать прежних приятелей. Я по-прежнему посещал светские тусовки, закрытые вечеринки, но не напивался там в хлам и не жрал всякую ерунду, затуманивающую мозг. Не залезал на потасканных многоразовых шлюх, и уходил до рассвета на своих ногах, и чаще один. На одной из таких вечеринок я столкнулся с Моник Лоран. Если честно, я глазам не поверил. Она сразу меня узнала, замахав руками, отчего ее платье задралось чуть ли не до талии. Я просто остолбенел от удивления. У нее были короткие фиолетовые волосы, а правое плечо и рука покрывала вязь черно-синих татуировок. Платье было настолько коротким, что когда она наклонялась, можно было увидеть ее прозрачное кружевное белье черного цвета и даже то, что под ним. Вырез на груди до пупа, обнажал ложбинку с упругими полушариями. Выглядела она вызывающе, если не сказать жёстче. Где та неординарная девушка– художница, с которой мы часами говорили об искусстве, которая запала мне в душу в клинике по восстановлению. Помнится, я даже пытался искать ее. И уж точно не ожидал увидеть в подобном месте и в подобном образе.